Украинская революция вошла в интересную фазу, имеющую определённые параллели с ситуацией, сложившейся во Франции тоже через шесть лет после старта революции 1789 г. Этот период в истории Французской революции со 2 ноября 1795 г. по 10 ноября 1799 г. называют «политикой качелей» по колебаниям Директории, сменившей якобинцев.Напомню эту историю. В июне 1793 г. якобинцы в результате вооружённого восстания захватили и монополизировали власть, пообещав прекратить эпоху бедности и наказать всех врагов народа, коррупционеров и монархистов. Рейтинг неподкупного Робеспьера не меряли, но он явно был высоким, по крайней мере, в Париже. Новое правительство они назвали Конвентом и через него именем народа стали осуществлять свою диктатуру. Но за год это так всех достало, что часть Конвента сговорилась с армией, санкюлотами и даже с конституционными монархистами. Сообща они организовали в июле 1794 г. восстание и отправили на гильотину Робеспьера с сотоварищами. Большевикам всё очень нравилось в диктатуре якобинцев, кроме одного, – она просуществовала лишь год.
После падения Робеспьера год проводили «разбор полётов» о том, как самая передовая нация докатилась до такого террора и произвола, каких не было даже при короле. Сделали вывод: всю власть нельзя доверить никому, для чего и ввели её американскую модель, несколько изменив. Благо, конституция с этой моделью уже была написана, но Робеспьер отложил её принятие на неопределённый срок.
В августе 1795 г. обновлённый Конвент эту конституцию в действие ввёл. Во Франции появился двухпалатный парламент по образцу Конгресса и Сената США. Его нижнюю палату назвали Совет пятисот, по числу депутатов в ней, а верхнюю – Совет старейшин и там было ещё 250 депутатов. Экономия на числе депутатов была признана вредной, что и не удивительно после келейного Конвента Робеспьера, где решения принимали в узком кругу. Две палаты ввели на тот случай, если Совет пятисот примет какой-нибудь ужасный закон, то Совет старейшин сможет его отменить или хотя бы вернуть на доработку. Треть депутатов обеих палат должна была переизбираться каждый год. Армии, во избежание соблазна захватить парламент, запретили подходить к Парижу ближе, чем на 150 км.
Президента, в отличие от США, заменили советом директоров (Директорией) из пяти человек. Кандидатов в директора выдвигали в Совете пятисот, но окончательные выборы их проходили в Совете старейшин. Стать директором можно было только на 5 лет и один раз в жизни. Во избежание узурпации власти председателем Директории эту должность каждый год занимал другой её член, более младший по возрасту. Самым младшим был Баррас, почему и стал её последним председателем.
Всеобщее и прямое избирательное право, объявленное в начале революции, заменили системой двухуровневых выборов. На нижнем уровне выбирали по всей Франции 30 тыс. выборщиков и объединяли их в коллегии по округам и департаментам. В этих коллегиях и происходили выдвижения и выборы депутатов парламента. Побеждал тот, кто получал в коллегии выборщиков округа 2/3 их голосов. Выборщиком мог стать мужчина старше 25 лет, платящий годовой налог с зарплаты за 200 рабочих дней. В Конвенте полагали, такая модель даст страховку не только от узурпаций власти, но и от любых неожиданностей на выборах, почему и объявили о начале эры стабильности.
Фактически эта конституция была написана под новую республиканскую бюрократию, которая хотела держать всё под контролем и коллегиально решать все вопросы в режиме «ручного управления». Она не лгала, обещая стабильность. Она её искренне хотела, и не собиралась реставрировать монархию, вопреки некоторым подозрениям. Ей было хорошо и без короля. За шесть лет она убедилась в этом на личном опыте и теперь хотела только стабильности, чтобы спокойно наслаждаться жизнью и приобретённым статусом. В этом желании она была отнюдь не одинока.
Новая система госуправления, списанная с американской, вроде должна была всё это обеспечить, но получилось наоборот. Одна из причин, в США после революции большая часть населения сконцентрировалась на личном бизнесе, а во Франции – на службе в госорганах и на проектах по созданию идеальной модели государства-распределителя. Причиной тому были различия в менталитете американцев и французов, обусловленные их историей.
Уже в XVII в. король-солнце Луи XIV сделал из Франции не только абсолютную монархию и автократию с обширной бюрократией, но и государство распределения почти коммунистического типа, чего было мало в английских колониях в Америке. Поэтому неудивительно, что большинство французов мыслило в направлении, как улучшить эту модель и сделать распределение более справедливым, а статусы его участников равными, вплоть до отмены различий в одежде, установленных королями. В таком направлении перед революцией мыслили даже думающие министры слабовольного короля-либерала Луи XVI, а его жена Мария-Антуанетта обожала пасторали и демократизм. Вопреки марксистам, зачинщиком революции была не столько полумифическая буржуазию, как дворянство и бюрократия, причём разных уровней, а также лица свободных профессий, особенно юристы. Именно эти группы и бывают обычно инициаторами слома автократий. СССР тому свежее подтверждение. Инициаторами первого наступления на Банковую с трактором против Януковича тоже были Порошенко и Лёвочкин, классовоблизкие ему, как выразились бы марксисты.
Французы ни к 1789 г., ни к 1795 г., в отличие от англичан и американцев, ещё не переболели страстью к сочинению проектов идеала государства-распределителя, пусть и не столь мрачных, как «Утопия» канцлера Томаса Мора. Похоже, они не исцелились от этого до сих пор. По этой причине Директория вместо идеальной стабильности получила идеальную нестабильность, с которой четыре года боролась «политикой качелей».
Не все, в отличие от большинства новой бюрократии, хотели стабильности. Были две крупные, но разнородные внутри себя группы, которые хотели перемен и имели проекты нового обустройства государства распределения, в основном плохо систематизированные и не сведенные в чёткие программы. Даже проект коммуниста Бабёфа был весьма сырым.
По инерции эти две группы всё ещё называют такими бессодержательными терминами как «правые» и «левые». Если к «правым» легко относят всех монархистов без разбора, то в «левые» при такой методе приходится записывать всех остальных. Получается нонсенс: в ней оказываются авторитаристы типа Бабёфа и Робеспьера и их антиподы – либералы и демократы. В результате у марксистов странные левые термидорианцы свергают левого Робеспьера и возникает полная бессмыслица. Жирондистов, дантонистов, эбертистов и другие партии можно по желанию записывать как в левые, так и в правые, из-за чего даже поднаторевшие в таком занятии марксисты попали в смысловой тупик.
В реальности групп, выступавших против стабильности от Директории, было не две – пресловутые «левые» и «правые», а четыре, если не больше за счёт разных гибридов.
Первая – «широкие» монархисты, среди которых преобладали уже не сторонники абсолютной, а конституционной монархии, где решения принимала бы коллегиально бюрократия. Этой группе до смерти надоели эксперименты республиканцев с системой госуправления и у неё возникла аллергия на любые выборы. Они не были фанатами монархии или лично короля-изгнанника, но король для них был логичной вершиной пирамиды бюрократии с понятной системой назначений и борьбы под ковром.
Эту группу точнее было бы называть партией меритократии за её мировоззрение. Их устремления в конечном итоге совпадали с целями новой бюрократии, но та по разным обстоятельствам молилась на республику, а они – на короля, и по этой причине в шестой год революции компромисс между ними ещё был невозможен.
Вторую группу составляли автократы типа Бабёфа и Робеспьера с разными проектами государства как распределителя и контролёра. Большевики правильно чувствовали в них родную душу и предтечей своего тоталитаризма. Третью группу составляли либералы с проектами ограничения регуляторных функций государства, – общение с англосаксами меняло менталитет французов. В общих чертах позицию этой группы отражали остатки жирондистов и дантонистов. К четвёртой группе можно отнести эбертистов, кордельеров и «бешенных», с их идеей примата общества над государством и частными проектами прямой демократии. Жан Франсуа Верле даже требовал смертной казни для депутатов, обманувших своих избирателей. Отчасти их можно считать предтечами анархистов и социалистов. Вопреки марксистам, противопоставляющих их либералам, эбертисты были к ним гораздо ближе по взглядам, чем к авторитаризму тоже «левого» Робеспьера.
Проблема неустойчивости режима новой бюрократии и Директории была в том, что она стремилась исключить из политики все эти четыре группы и монополизировать власть не меньше, чем Робеспьер с его Конвентом. Это было в чём-то естественно, поскольку её ядро составлял старый робеспьеровский Конвент, вписавший в новую конституцию, что его экс-члены могут избираться в парламент и директорами. Эти люди осудили репрессии и казнили Робеспьера, но не собирались уходить из власти и при этом не имели никаких значимых идей и системных планов реформ.
Четыре года периода Директории можно назвать диктатурой посредственностей, с той оговоркой, что во власти было много талантливых людей, но модель, введенная уходящим Конвентом, не позволяла им что-либо предпринимать. Де-факто уходящий Конвент ввёл бессрочный мораторий на любые изменения во имя стабильности. Как считают историки, чтобы внести существенные правки в законы надо было потратить 9 лет на согласования. Для страны, где обстоятельства и многие люди требовали перемен, это ужасно долго, что и сделало режим Директории идеально нестабильным и родило её политику «качелей».
Директория была обречена на постоянные колебания между условными «правыми» и «левыми», что современники и назвали «политикой качелей» с молением на «золотую середину».
Вопреки всем «фильтры», предусмотрительно расставленным Конвентом на выборах, первые же довыборы трети депутатов парламента весной 1797 г. принесли неожиданно победу монархистам и партии меритократии. Сторонники разных версий реставрации получили в обеих палатах парламента большинство, приостановили действие закона о люстрации, начали расставлять своих людей на государственные должности и в страну стали массово возвращаться беглые монархисты. Директория пыталась уговорить партию реставрации умерить пыл, но без успеха. В результате Директория обратилась к помощи генералов Гоша и Наполеона и в сентябре армия вошла в Париж, вопреки конституции, что осталось в истории как переворот 18 фрюктидора. Армия пообещала расстреливать всех, кто будет призывать к восстановлению короля и Старого порядка, но до этого не дошло, поскольку никакого сопротивления не было. Главе умеренных реставраторов и председателю Совета пятисот генералу Пишегрю позволили сбежать, а тех монархистов, кто вернулся без разрешения, попросили в течении двух недель уехать, иначе обещали расстрелять. Директория закрыла 42 газеты, аннулировала задним число результаты выборов в 49 департаментах, лишила полномочий 177 депутатов и сослала 65 депутатов в Гайану. «Качели» Директории резко качнулись «влево» к республике, несмотря на то, что один из директоров Лазар Корно переметнулся к Пишегрю и тоже бежал.
Весной 1798 г. состоялись очередные довыборы, но так как высланных депутатов не успели заменить, то переизбиралась не треть, а две трети парламента. На это раз на них большинство получили кандидаты от второй, третьей и четвёртых групп, в том числе и экс-якобинцы. Директория, умудрённая прошлогодним опытом, пресекла всё на корню. Она аннулировала результаты выборов в 106 округах, а в других заменила победителей лояльными себе людьми. Считается, что так «качели» ушли «вправо».
Но по-настоящему «качели» ушли в условное «право» только через год, когда в ноябре 1799 г. Наполеон разогнал Совет пятисот и был объявлен консулом. Иными словами, королём без короны, с ограниченными полномочиями и без права передачи должности по наследству.
Этот конфликт между законодательной и исполнительной властью был заложен в самой модели, поскольку конституция и Директория не позволяли парламенту что-либо делать, только одобрять её решения, а депутатам хотелось самим творить и созидать. В этом они были логичны, поскольку собирались баллотироваться не один раз и должны были проявить себя как создатели идеальной республики или идеальной монархии в зависимости от настроений избирателей, на которых ориентировались.
В более широком аспекте в десятый год революции новая республиканская бюрократия таки смогла найти форму компромисса с широкой партией меритократии в виде консулата Наполеона. Сообща они выстроили типовую пирамиду бюрократии под республиканской вуалью. Наполеон эту вуаль отбросил, когда объявил себя императором революции.
Наполеон оказался не только талантливым военным, но и умным менеджером, когда изрёк, что «Искусство управления состоит в том, чтобы не позволять людям состариться в своей должности». Надо отдать должное таланту наполеоновской бюрократии, которая умела пристроить к делу даже своих врагов, как «левых», так и «правых». Упомянутый «бешенный» Варле после 1800 г. стал бонапартистом, и не был одиноким исключением среди социальных республиканцев. Монархистам, особенно после коронации Наполеона, всё вообще должно было казаться родным и близким.
Секрет успешности наполеоновской бюрократии был прост и крылся в революционных войнах, которые вёл Бонапарт. Всех революционеров и просто деятельных людей услали либо в армию, либо в её обеспечение, чем была устранена главная причина, делавшая режим Директории идеально нестабильным. Отмена революцией сословных ограничений на занятие должностей и войны, навязанные Франции, широко открыли двери социальных лифтов во всех сферах деятельности. Наполеоновские войны скорость этих лифтов довели до такого максимума, что стало не хватать французов, желающих в них подняться.
Наполеон интуитивно перенаправил революционную энергию французов с внутренней тематики на идею освобождения всего человечества. Наполеоновские армии несли в своих рюкзаках понятия свободы, равенства, братства и метрическую систему мер математика и революционера Кондорсе, и их везде в Европе, кроме Испании и Англии, восприняли как освободителей. Но когда освободители засиделись, отношение к ним изменялось так же, как и к советской армии в Восточной Европе. Это переключение не могло длиться вечно, и когда эффект от освобождения Европы пошёл на убыль, то в октябре 1813 г. произошла «битва народов» под Лейпцигом и начался закат наполеоновской бюрократии.
Политическая ситуация в Украине сейчас по ряду критериев близка к начальной фазе режима Директории и тоже может быть названа стабильной нестабильностью. Полного совпадения, разумеется, нет. Зеленского и «Слуг» качает между «циничным бандерой» Порошенко и «белым и пушистым» Медведчуком, пушистая ценность которого уже даже у Кремля вызывает вопросы. Москва логично пытается использовать эту ситуацию, тем более, что под Зеленским и «Слугами» пропасть и пустота идей, чуть меньшая, чем под Директорией, а политика, как и природа, не терпит пустоты. Естественно, что Москва на свой лад стремится эту пустоту заполнить, учитывая, что у Медведчука с идеями тоже пустовато, как и у самого Кремля. Поэтому продвигает Гордона как смену Медведчуку – в ОПЗЖ примут начальником любого с мандатом от Кремля. Не всё же Гордону двигать Смешка в Наполеоны по старым каналам КГБ, пришло время и на себя примерить его треуголку, а заодно подразнить суд в Гааге по делу о сбитом МН17 интервью с Гиркиным.
Раскрутка Гордона началась ещё до его интервью с Поклонской через серию интервью с российскими штатными оппозиционерами, включая Юрия Швеца, сокурсника Путина по школе КГБ. Поклонскую и Гиркина подсунули Гордону для подержания хайпа вокруг его личности, поскольку на одних интервью с нудными штатными антипутинистами долго на себе внимания не удержишь. Не до конца всё-таки продумали операцию, и теперь Кремль штормит: у кого бы Гордону ещё взять интервью? Поговаривают о Януковиче, но тот не может говорить больше пяти минут, значит будет читать ответы с электронного суфлёра, как и раньше. Интересно, как в Кремле дальше будут решать задачу перевода Гордона в начальники ОПЗЖ?
